С.М. живет в одной из стран Европы. Родственники поместили его в так называемый рехаб, где его подвергали насилию и конверсионной терапии. КавказПрайд публикует его монолог.
– Мои родители развелись, когда я только родился. По нашим традициям, я должен был остаться с отцом. Но он ничего даже не сказал маме, хотя его родня возмущалась. Отец уехал жить в Москву, а потом связь с ним пропала, никто из родных не знает, что с ним случилось. Я не помню его, конечно. Просто по фото знаю, что я на него похож.
Когда мне было четыре года, к нам домой пришел дядя по отцу. Он сказал маме, что забирает меня, а она пусть вернется к себе домой и выходит замуж уже за другого, типа она молодая еще. Ей было 22 года тогда.
Мама умоляла не забирать меня, но ни ее семья, ни семья отца не поддержали ее. Она сбежала, взяв меня. Но я ясно помню этот момент, когда мы были в какой-то машине, ее остановили, маму кто-то схватил за волосы, вытащил на улицу, и били по лицу, в живот. Это был дедушка, мамин папа.
Меня из машины забрал дядя по отцу. Я очень хорошо помню, что я плачу, кричу, зову маму, тянусь к ней, а меня забирает дядя, сильно сжимает мои руки. Я до сих пор помню мамино лицо в крови, ее крики, как она меня звала. Мне это потом часто снилось. Я просыпался с криками, звал маму. Дяде это не нравилось, он прибегал в комнату, где я спал с двоюродным братом, и кричал на меня, иногда давал пощечины.
До десяти лет я рос в семье дяди. Единственным человеком, кто меня любил в этой семье, была его жена. Я ее называл ее мама Амина. Благодаря ей, я видел маму.
Дядина жена часто брала меня с собой: то на рынок, то еще куда. И там всегда бывала мама. Мама никогда не плакала. Но всегда у нее глаза были в слезах.
Дядя погиб в аварии. Мама Амина в тот же день, я помню, взяла меня, своих на тот момент уже троих детей, и уехала с нами всеми в Дагестан. В Хасавьюрте на остановке мы встретили мою маму. Она забрала меня, а мама Амина уехала с детьми дальше. Она сбежала в Европу, как я знаю – не хотела, чтоб родня умершего мужа забрала у нее детей. А мама со мной уехала в Москву. Мы там годами жили, оглядываясь по сторонам. Когда мне исполнилось 14 лет, мама связалась со своими. Нас никто и не искал, оказывается.
Мы решили вернуться в Грозный. На удивление нас хорошо встретили все. И родня мамы, и родня отца. Никто и слова маме не сказал. Наверно, своих проблем хватало.
…То, что мне нравятся больше мальчики, я понял уже в Грозном. Меня физически не тянуло к девушкам. А на парней я мог заглядываться.
Первый опыт у меня был в семнадцать. Ему было двадцать два года. Мы познакомились в инстаграме. Общались долго. Гуляли вместе часто. Мне он очень сильно нравился, я ему тоже. Как-то само собой получилось, что мы поцеловались… Он у меня был первый.
А потом он уехал в Москву, тогда еще эта охота на геев началась в Чечне. Он сильно боялся, что его могут выдать. Я просил у мамы, чтобы меня отпустила, но она не согласилась.
Мы просто переписывались с ним. Я писал ему, как я скучаю, что люблю его, хочу быть с ним. Мама потом прочитала эти все сообщения. Мой телефон был на зарядке в комнате, я пошел в туалет, не заблокировав экран. Именно в этот момент мама зашла ко мне за грязной одеждой для стирки. Именно в этот момент от него один за другим пришли сообщения в вацапе. Мама взяла телефон и прочитала их. Говорила потом, что чисто из любопытства, кто так много сообщений кидает. А потом прочла нашу очень длинную переписку с ним уже при мне. Я стоял в дверях, не мог пошевелиться, не мог слова сказать.
«Ты грязный, Мансур? Педик? Мерзкая сволочь», – сказала мама тогда. И заплакала. Забрала телефон с собой и ушла из моей комнаты. Я просто лежал в кровати целый день. Да не могу сказать, о чем думал. Просто тупо лежал. Я тогда даже не знал, что я больше маму не увижу вживую.
А наркоманов с теми, которых привезли лечиться от особо опасных джиннов – а именно так обозначали геев, – запирали на третьем этаже в нескольких комнатах
Вечером дедушка ко мне зашел, велел собраться. Я подумал, что все, что меня будут убивать. Я покорно встал, сказал, что готов. Но дедушка сказал, чтобы я вещи собрал на неделю. Так я понял, что не убивать будут. Иногда я думаю, что лучше бы дедушка меня убил в тот день.
Он меня привез во Владикавказ. Мы приехали к какому-то трехэтажному дому. Нас встретили три крепких мужика. Дедушка сказал, что они мне помогут, чтобы я шел с ними. Я и пошел, не сопротивлялся. Я и не думал, что могу сопротивляться.
Этот дом оказался рехабом, там типа лечат от наркомании, от джиннов, от бесплодия. И еще от гомосексуальности, но прямо об этом никто не говорил, типа неудобно о таком. Руководили этим местом чеченцы. Я провел пять месяцев там.
В этом доме были отдельные комнаты не только по принципу мужчины-женщины, но и по «болезням». Были приходящие «пациенты». А наркоманов с теми, которых привезли лечиться от особо опасных джиннов – а именно так обозначали геев, – запирали на третьем этаже в нескольких комнатах. Никуда оттуда выходить не могли.
Со стороны «пациентов» друг к другу никакого насилия не было. Чего не скажешь о «медработниках». Настоящих врачей там не было. Были крепкие хорошо сложенные мужчины и, как себя они называли, терапевты – Муса и Ахмед. На вид одному было лет 40, другому чуть за 30. Они к нам приводили то муллу, чтобы читать Коран. Либо сами в день по нескольку часов читали какие-то дуа на арабском языке.
Тех, кто пытался сбежать, запирали на несколько дней в комнате, где не было ни окон, ни вентиляции. Она, кажется, была три на три метра. В этой комнате, если посчитать, я провел полтора месяца. Ну, если сложить все дни в целом.
Первый раз я попытался сбежать на следующий же день – я понял, что либо меня ждет смерть, либо мне придется притворяться, что лечусь. Я себя не считал больным, мне было противно от этих мыслей.
Через окно в комнате, где мы ели, я взобрался на крышу – это было и легко, и опасно: кровля была тонкая, но мне удалось как-то подняться. С задней стороны дома я нашел ливневую трубу. По ней я решил спускаться, хотя она была хлипкой. Когда я приблизился к первому этажу, то труба оторвалась и упал с куском от нее и потерял сознание. Врачей мне настоящих не вызвали, конечно. Когда я очнулся, Муса дал мне пощечину, назвал то «пидаром», то «гомосеком». Вечером меня отвели в ту комнату 3х3.
Выводили меня из комнаты только на намаз и на сеансы изгнания джиннов. Меня укладывали на пол, держали ноги и руки, голову. При всех других «пациентах» читали аяты из Корана. Я просто лежал и не шевелился. После пяти-шести сеансов мулла – какой-то лысый бородатый старик – сказал Мусе, что во мне сидит сильный джинн.
На следующем сеансе этот чокнутый урод стал бить меня палкой по ногам, по пяткам, брызгать в лицо и по телу «святой водой», быть по лицу руками. Он кричал на чеченском «выходи-выходи». Я просил их остановиться, отпустить меня. Мулла это все воспринял как будто с ними джинн говорит.
После третьего такого сеанса я тупо не мог ходить – болели ступни. Поэтому я стал притворяться, кричать, издавать звуки, пытался имитировать поведение людей, в которых вселились демоны – ну, как в ужастиках. Меня хотя бы быть перестали это сволочи.
Спустя месяц после этих пыток я снова пытался сбежать. Просто оттолкнул охранника силой и тупо бросился вниз по лестнице. Выскочил из входной двери и побежал по улице. Там были некоторые частные дома. Когда я увидел, что за мной бегут, что едет еще «джипп» за мной, то стал кричать о помощи – никто не отозвался. Конечно, меня избили сильно. Ногами в живот били, в голову. Дубинками били по спине. Я потерял сознание.
После того, как я очнулся, то не мог долго вспомнить, где я нахожусь. Я начал бредить, у меня был жар. Мне казалось, что на меня рушится мир. Я стал кричать, тупо кричать. Меня снова избили. Потом потащили в душ, стали обливать холодной водой. Заставили раздеться. Эти охранники смеялись надо мной, конечно. Оскорбляли.
Я еще и потом пытался сбежать не раз. Но меня опять ловили, избивали. Сознания я уже не терял. Но почти потерял надежду. Я уже не понимал, сколько дней нахожусь в этом месте. Нет, я знал по датам, конечно. Но не мог воспринимать их. Моя жизнь до этого места мне казалась вымыслом каким-то. Наверно, мне так было легче воспринимать то, что мама не приехала ко мне. Наверно, она думала, что так лучше для меня. В последний раз я ее видел в тот вечер, когда она все узнала. И ее последние слова были «ты грязный, да?».
«Грязных» кроме меня в нашей «больнице» было еще двое, одному было 30, другому 27, кажется. Их сюда родственники привезли. Первый – Ш. – прошел через пытки в секретных тюрьмах. Он рассказывал, что кадыровцы его очень жестоко избивали, издевались над ним. Его братья заплатили за него три миллиона, поэтому он выбрался живым и его привезли в рехаб на «лечение». А второго – И. – привез отец. Я с ними не успел сблизиться особо, но И. рассказал мне, что собирается обратиться к правозащитникам, как только выйдет из этого места. Он назвал мне имена организаций, людей, которые помогали геям. Я с первого раза запомнил. И эта информация, как мне кажется, дала мне надежду.
Как я выбрался? За мной приехал дедушка. Оказалось, что умерла бабушка. Мое отсутствие на тезияте (мероприятия, связанные с соболезнованиями – прим.ред.) дало бы повод для домыслов каких-то.
По дороге в Чечню я просто сидел на переднем сиденье. Дедушка даже не спросил, как дела. Сказал только, что бабушки нет уже. Я молчал, опустив голову.
На Черменском посту (пропускной пост на осетино-ингушской границу – прим.ред.) дедушка показал документы, так я увидел свой паспорт у него. Его попросили выйти из машины, какие-то вопросы были к нему. Он вернулся, потом кинул просто в бардачок документы.
На автозаправке в Ингушетии дедушка пошел на намаз, меня не повел с собой. Я взял свою сумку, взял из бардачка не только свой паспорт, но и его документы – паспорт, страховка на машину, еще там какие-то бумаги были. Также украл кошелек и ключи от машины. Нет, водить машину я не умел, иначе вряд ли он ключи оставил бы. Он не мог и подумать тоже, что я сбегу.
Где-то месяц я жил в шелтере с четырьмя другими ребятами, которых также спасали от преследований в Чечне
Я побежал в сторону холма, скрылся за ним, потом за другим, там еще лесополоса была. Там я выбросил ключи, дедушкины документы порвал.
Я вышел снова на трассу и быстро поймал машину, которая направлялась в сторону Владика. Какой-то мужчина с женой меня привезли на автовокзал. Я купил там бэушный телефон за пять тысяч рублей, симку, чтобы в интернет выйти.
Через час я уже сидел в кафешке за несколько кварталов от вокзала, где ждал волонтера из организации, которая помогала геям.
Все прошло нормально, мы встретились, я ему все рассказал. Было решено срочно вылететь в Москву, пока ориентировки и прочее не разослали. Поздно ночью мы уже были там.
Где-то месяц я жил в шелтере с четырьмя другими ребятами, которых также спасали от преследований в Чечне. Нам делали документы в одном из посольств. Ребятам сделали быстро, а я ждал, пока меня 18 исполниться.
Все это время я пытался связаться со своим, как считал, парнем, переписку с которым мама нашла. Один раз он мне ответил – «не пиши и не звони». Я и не стал больше. Было обидно и больно. Наверно, он просто испугался.
…У меня сейчас все хорошо, я могу сказать. Меня перевезли в нормальную страну, где парни могут спокойно целоваться на улице, и никто не будет их за это убивать. Я даже стал встречаться с одним местным парнем. Он очень хороший, добрый такой. Заботится обо мне, поддерживает меня. Мы скоро съедемся, будем жить вместе.
Я очень сильно скучаю по маме. Очень сильно. Иногда я плачу только от мыслей о ней. Когда я прилетел в Европу, то я позвонил ей в телеграме. Она сходу начала меня оскорблять, проклинать, потом отключила звонок. Я просто разрыдался потом. И больше не звонил и не писал ей. И начал считать, что я разрушил нашу с ней счастливую жизнь. Ведь мы же с ней поддерживали друг друга в Москве когда жили. Мы же с ней сами вместе были беглецами. Мне казалось всегда, что мы только и есть друг у друга, что каждый из нас отдаст жизнь друг за друга.
Я работаю с психологом. Все еще учусь быть нормальным человеком. Все еще учусь тому, что я не подвел маму, что я не подвел никого. Я просто родился таким, я нормальный, ничего такого со мной нет, чтобы вот так предать. Я еще не пришел к полному принятию себя, у меня много оправданий для мамы, я допускаю, что она для моего же блага могла отказаться от меня, я уверен, что она страдает и тоже скучает. Может, в один день я снова смогу увидеть ее и обнять. И она меня обнимет, несмотря ни на что. Я просто в это верю. Пусть пройдет время, пусть пройдет год или два. Я снова свяжусь с ней.
КавказПрайд
Comments